Кошка с именем слишком длинным, чтобы его произносить, и характером слишком порывистым, чтобы за ним угнаться, скоммуниздила со стола кусок чего-то розового, утащила в укромное место и стала хрумкать вкусняшкой, аж за ушами хрустело, по утробному рыку, доносящемуся из лакомящегося хищника, было ясно – не подходи и даже не думай отобрать у четвероногой и хвостатой компактной тигры её законную добычу, а то будешь растерзан на месте и умрёшь лютой смертью… к слову, курносая была туточки рядом, но она неумолимо направлялась отнюдь не к кошке… впрочем, не будем опережать женщину с косой – всему своё время и своё место...

Званный обед у слишком известного ночного князя (чтобы произносить всуе его имя) земли полурусской, но не узкой на десятом подземном этаже замка – а в наше время важен не вид из окна, его искусственный интеллект сгененирует какой захочешь, а количество бетонных перекрытий над головой – был посвящен описанием застолий в нашей литературе.

Начали с блинчиков с разнообразной начинкой. Вы помните, вы, конечно, помните почти дословно у Антона Павловича Чехова рассказ «О бренности» (приведём его полностью, ибо любой пересказ будет неуместен и пошл, тем более, что некоторые из читателей соврали, когда подумали, что помнят, а иные и вовсе не читали классика):

Надворный советник Семен Петрович Подтыкин сел за стол, покрыл свою грудь салфеткой и, сгорая нетерпением, стал ожидать того момента, когда начнут подавать блины… Перед ним, как перед полководцем, осматривающим поле битвы, расстилалась целая картина… Посреди стола, вытянувшись во фронт, стояли стройные бутылки. Тут были три сорта водок, киевская наливка, шатолароз, рейнвейн и даже пузатый сосуд с произведением отцов бенедиктинцев. Вокруг напитков в художественном беспорядке теснились сельди с горчичным соусом, кильки, сметана, зернистая икра (3 руб. 40 коп. за фунт), свежая семга и проч. Подтыкин глядел на всё это и жадно глотал слюнки… Глаза его подернулись маслом, лицо покривило сладострастьем…

— Ну, можно ли так долго? — поморщился он, обращаясь к жене. — Скорее, Катя!

Но вот, наконец, показалась кухарка с блинами… Семен Петрович, рискуя ожечь пальцы, схватил два верхних, самых горячих блина и аппетитно шлепнул их на свою тарелку. Блины были поджаристые, пористые, пухлые, как плечо купеческой дочки… Подтыкин приятно улыбнулся, икнул от восторга и облил их горячим маслом. Засим, как бы разжигая свой аппетит и наслаждаясь предвкушением, он медленно, с расстановкой обмазал их икрой. Места, на которые не попала икра, он облил сметаной… Оставалось теперь только есть, не правда ли? Но нет!.. Подтыкин взглянул на дела рук своих и не удовлетворился… Подумав немного, он положил на блины самый жирный кусок семги, кильку и сардинку, потом уж, млея и задыхаясь, свернул оба блина в трубку, с чувством выпил рюмку водки, крякнул, раскрыл рот…

Но тут его хватил апоплексический удар.

Гости – а их было ровно две чёртовы дюжины – кусали пухлые, как плечо купеческой дочки, блины и отдавали должное искусству повара междометиями разной степени восторженности.

- Что вы за затейник, князь, - подмигнула любовница самого (нас могут читать в этой властной структуре, поэтому не назовём фамилии самого).

Князь улыбнулся и тоже подмигнул. Этот обмен любезностями не остался не замеченным и по столу пошли недомолвки и переглядывания. Гости решали – у них что-то было или ещё только будет?

От чеховских блинов перешли к блюдам посолиднее. Давайте погрузимся в «Мёртвые души» Николая Васильевича Гоголя. И снова будет точная цитата, ведь любое сокращение или изменения классика – просто кощунство:

Чичиков обедает у помещика Михаила Семёновича Собакевича

— Щи, моя душа, сегодня очень хороши! — сказал Собакевич, хлебнувши щей и отваливши себе с блюда огромный кусок няни, известного блюда, которое подается к щам и состоит из бараньего желудка, начиненного гречневой кашей, мозгом и ножками.

— Толкуют: просвещенье, просвещенье, а это просвещенье — фук! Сказал бы и другое слово, да вот только что за столом неприлично. У меня не так. У меня когда свинина — всю свинью давай на стол, баранина — всего барана тащи, гусь — всего гуся! Лучше я съем двух блюд, да съем в меру, как душа требует. — Собакевич подтвердил это делом: он опрокинул половину бараньего бока к себе на тарелку, съел все, обгрыз, обсосал до последней косточки.

“Да, — подумал Чичиков, — у этого губа не дура”. <…>

За бараньим боком последовали ватрушки, из которых каждая была гораздо больше тарелки, потом индюк ростом в телёнка, набитый всяким добром: яйцами, рисом, печенками и невесть чем, что все ложилось комом в желудке. Этим обед и кончился; но когда встали из-за стола, Чичиков почувствовал в себе тяжести на целый пуд больше.

В отличие от гоголевских персонажей участники застолья были неограниченны в объёме поглощаемой пищи и им не нужно было покидать пир, чтобы по примеру римлян с помощью пёрышка опорожнить свои желудки… Так что каждый скушал целый бараний бок. Делать – так по большому. Грешить – так на всю катушку!

И даже талия известной роковой женщины с демонически сексуальными прелестями ничуть не пополнела после такого весомого закусона. Она потянулась, отчего у соседа встал. Среди изысков гости отведали и неповторимую кулебяку на четыре угла… Ещё раз вспомним Гоголя:

– Да кулебяку сделай на четыре угла. В один угол положи ты мне осетра да вязигу, в другой запусти гречневой кашицы, да грибочков с лучком, да молок сладких, да мозгов, да еще чего знаешь там эдакого… Да чтобы с одного боку она, понимаешь – зарумянилась бы, а с другого пусти ее полегче. Да исподку-то, исподку-то пропеки ее так, чтобы рассыпалась, чтобы ее всю проняло, знаешь, соком, чтобы и не услышал во рту – как снег бы растаяла… Да сделай ты мне свиной сычуг. Положи в середку кусочек льду, чтобы он взбухнул хорошенько. Да чтобы к осетру обкладка, гарнир-то, гарнир-то чтобы был побогаче! Обложи его раками, да поджаренной маленькой рыбкой, да проложи фаршецом из снеточков, да подвась мелкой сечки, хренку, да груздочков, да репушки, да морковки, да бобков, да нет ли там еще какого коренья?..

Как в сюжете с нелинейным временем, гости переносились из одного века в другой с необычайностью лёгкостью бытия. Настала очередь Михаила Афанасьевича Булгакова и его «Собачьего сердца», но кушали, конечно, не качающий кровь орган пса, а – и снова полная цитата:

Профессор Филипп Филиппович Преображенский – «светило мировой величины» – и его ассистент доктор Борменталь обедают в квартире профессора. В разговор профессора с ассистентом вклиниваются мысли подобранного профессором на улице пса Шарика, который называет Борменталя «тяпнутым», потому что его укусил – «тяпнул» за ногу.

На разрисованных райскими цветами тарелках с черной широкой каймою лежала тонкими ломтиками нарезанная семга, маринованные угри. На тяжелой доске – кусок сыра в слезах, и в серебряной кадушке, обложенной снегом, – икра. Меж тарелками – несколько тоненьких рюмочек и три хрустальных графинчика с разноцветными водками.

Все эти предметы помещались на маленьком мраморном столике, уютно присоседившемуся у громадного резного дуба буфета, изрыгаювшего пучки стеклянного и серебряного света. Посреди комнаты – тяжелый, как гробница, стол, накрытый белой скатертью, а на ней два прибора, салфетки, свернутые в виде папских тиар, и три темных бутылки.

Зина горничная внесла серебряное крытое блюдо, в котором что ворчало. Запах от блюда шел такой, что рот пса немедленно наполнился жидкой слюной. "Сады Семирамиды"! - подумал он и застучал, как палкой, по паркету хвостом.

– Сюда их! – хищно скомандовал Филипп Филиппович. – Доктор Борменталь, умоляю вас, оставьте икру в покое! И если хотите послушаться доброго совета, налейте не английской, а обыкновенной русской водки.

Красавец тяпнутый (он был уже без халата в приличном черном костюме) передернул широкими плечами, вежливо ухмыльнулся и налил прозрачной водки.

– Новоблагословенная? – осведомился он.

– Бог с вами, голубчик, – отозвался хозяин. – Это спирт…

– Не скажите, Филипп Филиппович, все утверждают, что очень приличная. Тридцать градусов.

– А водка должна быть в сорок градусов, а не в тридцать, – это, во-первых – наставительно перебил Филипп Филиппович… <…> и вышвырнул одним комком содержимое рюмки себе в горло, – э... мм... доктор Борменталь, умоляю вас: мгновенно эту штучку, и, если вы скажете, что это... я ваш кровный враг на всю жизнь. "От Севильи до Гренады...".

Сам он с этими словами подцепил на лапчатую серебряную вилку что-то похожее на маленький темный хлебик. Укушенный последовал его примеру. Глаза Филиппа Филипповича засветились.

– Это плохо? - жуя, спрашивал Филипп Филиппович. – Плохо? Вы ответьте, уважаемый доктор.

– Это бесподобно, - искренно ответил тяпнутый.

– Ещё бы... Заметьте, Иван Арнольдович, холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики. Мало-мальски уважающий себя человек оперирует с закусками горячими. А из горячих московских закусок это – первая. <…>

Засим от тарелок подымался пахнущий раками пар; пес сидел в тени скатерти с видом часового у порохового склада, а Филипп Филиппович, заложив хвост тугой салфетки за воротничок, проповедовал:

– Еда, Иван Арнольдович, штука хитрая. Есть нужно уметь, и представьте, большинство людей вовсе есть не умеет. Нужно не только знать, что съесть, но и когда и как. (Филипп Филиппович многозначительно потряс ложкой). И что при этом говорить, да-с! Если вы заботитесь о своем пищеварении, вот добрый совет - не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И, боже вас сохрани, не читайте до обеда советских газет!

– Гм... Да ведь других же нет.

– Вот никаких и не читайте. Вы знаете, я произвел тридцать наблюдений у себя в клинике. И что же вы думаете? Пациенты, не читающие газет, чувствовали себя превосходно. Те же, которых я специально заставлял читать "Правду", – теряли в весе!

Водка сорокаградусная (а не какая-нибудь жалкая тридцатиградусная) за званым обедом была, а вот «Правда» и любая другая газета отсутствовала… зато кривды имелось в избытки. Гости врали друг другу напропалую. Это тоже смертный грех и курносая была уже так рядом, что странно – её никто не чувствовал из гостей… впрочем, чему тут удивляться, ведь тот же Булгаков, правда в другом произведении написал: «Человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!»

Какой же обед без солнца русской поэзии? В урочный час вспомнили Александра Сергеевича Пушкина, а точнее отрывок из путешествия Онегина:

Что устрицы? Пришли! О радость!
Летит обжорливая младость
Глотать из раковин морских
Затворниц жирных и живых,
Слегка обрызгнутых лимоном.
Шум, споры – лёгкое вино
Из погребов принесено
На стол услужливым Отоном;
Часы летят, а грозный счет
Меж тем невидимо растет.

Только вот никакой счёт не рос – за всё заплачено ночным князем.

Не был забыл и Иван Сергеевич Шмелёв, а точнее его роман «Лето Господне», и снова дадим цитату (она будет последняя в этом тексте):

«Горка» уже уставлена, и такое на ней богатство, всего и не перечесть; глаза разбегаются смотреть. И всякие колбасы, и сыры разные, и паюсная, и зернистая икра, сардины, кильки, копченые, рыбы всякие, и семга красная, и лососинка розовая, и белорыбица, и королевские жирные селедки в узеньких разноцветных «лодочках», посыпанные лучком зеленым, с пучком петрушечьей зелени во рту; и сиг аршинный, сливочно-розоватый, с коричневыми полосками, с отблесками жирка, и хрящи разварные головизны, мягкие, будто кисель янтарный, и всякое заливное, с лимончиками-морковками, в золотистом ледку застывшее; и груда горячих пунцовых раков, и кулебяки, скоромные и постные, – сегодня день постный, пятница, – и всякий, для аппетиту, маринадец; и румяные расстегайчики с вязигой, и слоеные пирожки горячие, и свежие паровые огурчики, и шинкованная капуста, сине-красная, и почки в мадере, на угольках-конфорках, и всякие-то грибки в сметане, – соленые грузди-рыжики… – всего и не перепробовать.

И тут смерть пришла, точнее проявила себя - в комнате сгустился мрак и воплотился в ту (или того – какого рода смерть?), кого не ждут обычно, особенно на таком пиру. Князь самым позорным образом хотел сбежать, но ноги не двигались, могучая сила его подняла и потрясла, чтобы он очухался и немного пришёл в себя.

- Игра окончена, милаха! – сказала смерть и игра для «князя» действительно завершилась. – А будешь ещё читерством заниматься, то в следующей жизни тебя воплотят в кошку, убьют и сделают из тебя шаурму!

Пробуждение из симулятора жизни в реальную жизнь для Вовы вышло жестоким… вообще, когда тебя вырывают из игры – это уже большой удар, ведь ты начинаешь чувствовать своё тело, а оно изрядно затекло, даже в комфортной капсуле… а тем более, когда вылезаешь из оной, а в квартире – хоть глаз выколи… света действительно не было… Вова призывал умный дом включить свет, но без электричество ни одна система не функционировала. Кое-как, ударяясь ногами об углы мебели и дверные косяки, молодой человек дошёл до входной двери… повозившись с замками открыл, чтобы узнать – а как в подъезде у соседей со светом… но тут ему в глаза ударили мощные фонари, а сильные руки скрутили в позу «зю»…

- Попался, сынок! От призыва не уйдёшь! Ты теперь мобилизованный!

- Я негоден для армии – лепетал Вова. – У меня белый билет!

- Третья волна мобилизации, сынок! Хоть с шизой, хоть с плоскостопием, хоть с энурезом и косоглазием, но мы тебя возьмём! Императору нужно пушечное мясо! – загоготал военком, а рядом заржали демоны в форме цвета хаки.

- Я описался! – захныкал Вова.

- На передовой и обкакаешься! Форма теперь из полиэтилена, можешь облегчаться когда угодно, дерьмо не успеет засохнуть… тебя убьёт всё равно раньше!

- Я не хочу!

- Не хочешь — заставим! Не можешь — научим! Вперёд, шагом марш, песню запевай! – и мощное колено дало Вове под зад и он полетел в нужном государству направлении…

Шла третья (и, возможно, не последняя) мировая война.

<<<на Рассказы